Фото: Анна Маленкова

Войти в комнату

Я часто думаю, что сказал бы Моцарт, увидев, что попал на конфеты? А Дженис Джоплин, распознай она свою песню в рекламе автомобиля, который она вообще-то припечатывала как символ буржуазности? Как отреагировал бы Бродский на то, что его строчка «Не выходи из комнаты» стала мемом?

Тут, наверное, и гадать не приходится: ему бы это не понравилось.

Мы все вроде бы считаем, что искусство должно «говорить» с нами, но, когда этот разговор становится слишком популярным, многие из нас высокомерно поднимают брови и отмахиваются. Бродский, я уверена, был бы одним из таких надменно отмахивающихся. Он ненавидел, когда его стихи читали артисты, когда их исполняли певцы. И нет причин предполагать, что он порадовался бы тому, что произошло с его стихотворением о том, что не надо выходить из комнаты. Особенно после последнего пандемийного года. Но, несмотря ни на что, именно эту фразу мы вспоминаем, когда оказываемся в музее Бродского в Петербурге и входим в пространство, про которое эти стихи были написаны. Потому что — ну вот она, эта конкретная комната, из которой он предлагал себе не выходить.

В коммунальную квартиру под номером 28 семья Бродских въехала в 1955 году. Адрес: Литейный проспект, 24. Но можно говорить просто «дом Мурузи» — его все знают. Экстравагантная громадина конца XIX века с мавританскими мотивами — памятник вкусу его заказчика, греческого князя. Архитектура, копирующая арабские и турецкие дворцы, отсылала к некоему обобщенному «востоку», который в то время ассоциировался с образом «естественного», неиспорченного цивилизацией человека. Самым роскошным был второй этаж, где в свое время находилась квартира самого Мурузи и где впоследствии поселились Бродские. Князь жил в шестисотметровых апартаментах с вымуштрованными слугами, Бродские — в одной комнате коммуналки со склочными соседями, но странный мавританский декор этих помещений объединял их — такие разные — жизни.

«Наш потолок, приблизительно четырнадцати, если не больше, футов высотой, был украшен гипсовым, все в том же мавританском стиле орнаментом, который, сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху труб, превращал его в очень подробную карту некой несуществующей сверхдержавы или архипелага. <…> …На стенах изнутри выступали пилястры и панно, опутанные гипсовыми гирляндами каких-то геометрических фруктов», — писал Иосиф Бродский в эссе «Полторы комнаты» в 1985 году, тринадцать лет спустя после того, как он покинул свою квартиру и страну навсегда, в год смерти отца и через год после смерти матери, которых ему так и не удалось увидеть после отъезда.

Эти геометрические фрукты украшали арки, перегораживающие комнату (вероятно, задумывалась она как фортепьянная и за ними должен был стоять инструмент). Мать и отец жили в большой части комнаты, а сам Бродский — в «пенале», отделенном от нее арками. Чтобы добиться хоть какой-то видимости отдельности, проемы заполнили шкафами с книгами. «Арка, заставленная до мавританской кромки книжными полками; заполняющие нишу стеллажи и письменный стол с ‘ундервудом’ у меня перед носом — таков был мой Lebensraum. <…> …Эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает собственным разумом и ведает своим распределением, то имеется вероятность, что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами».

Я лично уверена, что пространство обладает разумом. И чувством. И мне кажется, что музей «Полторы комнаты» их проявляет.

Но тут надо сделать отступление и рассказать о том, как он, собственно, возник. Комнату Бродских выкупил в конце девяностых Фонд создания музея Иосифа Бродского, основанный Михаилом Мильчиком и Яковом Гординым. Тогда же начались переговоры с различными институциями, например, с петербургским музеем Анны Ахматовой, чтоб они взяли новоявленный музей под свое крыло. Но даже эти — очень сложные — переговоры с государственными учреждениями были результативнее, чем попытки договориться с Ниной Васильевной — соседкой Бродских по коммуналке, до сих пор живущей там и относящейся к мировой славе соседского мальчишки, скажем так, сложно: «Это для вас он Бродский, Бродский, а для нас — сосед-диссидент, лоботряс».

Нину Васильевну уговаривали переселиться, за ее комнату, ближайшую к входу в квартиру, ей предлагали отдельное жилье неподалеку, но она не соглашалась ни на какие варианты. Но однажды посоветовала петербургскому бизнесмену Максиму Левченко, несколько лет назад решившему помочь Фонду, выкупить квартиру, примыкающую стеной к коммуналке Бродских, и устроить вход в музей через нее. Так и было сделано. Квартиру купили почти не глядя, а уж когда глянули, увидели, что в ней был сделан качественный и абсолютно типичный евроремонт. От мавританщины ничего не осталось — гипсокартон, пластиковые окна и «глазки» подсветки в потолке.

Объединить оба пространства и создать архитектуру музея предложили Александру Бродскому (однофамилец, не родственник). Присоединенную квартиру он очистил от поздних напластований, оставив подлинное: кладку стен, камин. Проход по этой пустой и поэтому почти призрачной анфиладе как будто готовит к входу в мемориальную часть, в комнату, украшенную гирляндами из «геометрических фруктов», которую Бродский убеждал себя не покидать, чтоб не совершить ошибку. В итоге внутреннее переключение, которое происходит с нами при переходе из пространства, «соседнего с Бродским», в «пространство Бродского», где понимаешь, что именно здесь написаны «те самые» тексты, — это почти физическое ощущение.

В эссе «Полторы комнаты» Бродский пишет, что теперь, после смерти родителей, в это помещение как будто угодила бомба. «Не нейтронная — та, по крайней мере, оставляет нетронутой мебель, а временнáя». Что этому месту теперь всегда быть для него пусту. «…в полторы наши комнаты угодила бомба. Не нейтронная бомба, оставляющая невредимой хотя бы мебель, но бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память».

И сейчас сами «полторы комнаты» действительно пусты: мебель семьи все равно почти не сохранилась, а то, что осталось, находится в государственных музеях. Так что мы можем испытать на себе действие этой временнóй бомбы, приводящей в действие «систему отсутствия», о которой Бродский пишет в одном из лучших своих стихотворений.

Каждый раз, когда сквозь очищенную Александром Бродским «предварительную» анфиладу я захожу в «Полторы комнаты», я чувствую, как эта система работает.